Песнь XXIV

В том месяце, как солнце в Водолее
Златит власы на пламенном челе
И снова день становится длиннее;

Когда, как снег, белея на земле,
Подобится седому брату иней,
Хоть краток срок пера в его крыле:

Пастух, свой корм потративший в пустыне,
Встает, глядит и, видя по полям
Сребристый снег, по бедрам бьет в кручине;

Идет домой, тоскует здесь и там
И, как несчастный, что начать, не знает;
Потом опять выходит и очам

Не верит, видя, как лицо меняет
Весь Божий мир, и на зеленый луг,
Взяв посох свой, овечек выгоняет.

Так мой поэт, в лице встревожен вдруг,
Смутил меня; но с той же быстротою
Уврачевал бальзамом мой недуг:

Пришед к мосту с обрушенной скалою,
Ко мне склонил он тот приветный взор,
С каким предстал впервые под горою.

Потом, подумав, руки распростер,
И, обозрев обвал и торопливо
Схватив меня, пошел на темя гор,

И как мудрец, который терпеливо
Обдумывать умеет подвиг свой, —
Мой вождь, подняв меня на верх обрыва,

Мне указал над ним утес другой,
Сказав: «Взберись на этот камень голый,
Но испытай, чтоб он не пал с тобой».

Нет, то был путь не для одетых в столы!
За тем, что мы — он тень, я им подъят —
Едва тут шли по камням в путь тяжелый.

И если б здесь высок был так же скат,
Как с той страны: не знаю, до вершины
Достиг ли б вождь; но я б низвергся в ад.

Но как к вратам колодезя в пучины
Идет сей круг наклоном, то одно
Окружие у каждой в нем долины

Возвышено, другое ж склонено. —
Мы наконец взошли на верх обвала,
Отколь последний камень пал на дно.

Но грудь моя так тяжело дышала,
Что я не мог уж далее всходить
И тут же сел у первого привала.

А вождь: «Теперь лень должно победить!
Кто на пуху в житейском дремлет пире,
Не может тот путь к славе проложить.

А без нее кто губит жизнь, тот в мире
Слабей оставит за собой следы,
Чем пена на волнах, чем дым в эфире.

И так, восстав, преодолей труды:
В ком бодрствует над слабостью отвага,
Тот победит все скорби и беды́.

Не кончен путь, хоть выйдем из оврага:
Еще длиннейший нам сужден в удел;
Коль понял ты, последуй мне во благо».

Тогда я встал и боле, чем имел,
Явил в себе и твердости и воли
И говорил: «Идем, я бодр и смел!»

И мы пошли; но тут гораздо боле
Был крут, утесист, тесен и тяжел
Наш горный путь, чем был он нам дотоле.

Чтоб скрыть усталость, я беседу вел,
Ползя по камням; вдруг из ближней ямы
Исторгся крик — бессмысленный глагол.

Не понял я, что значит он, хотя мы
Шли по мосту уже над рвом седьмым;
Но, мнилось, был то гнева крике упрямый.

Я наклонился; но очам живым
Непроницаем был туман над бездной.
И я сказал: «Учитель, поспешим

На том краю сойти с стены железной;
Как, слушая, не в силах я понять —
Так, в ров глядя; не вижу в мгле беззвездной».

«Не иначе могу я отвечать,
Как делом: должно, — возразил учитель, —
Прошенья мудрых молча исполнять».

Тогда со мной нисшел путеводитель
С скалы, где мост примкнут к восьмой стене:
Тут мне открылась лютая обитель.

Я в ней узрел все виды змей на дне,
Крутившихся столь страшными клубами,
Что мысль о них кровь леденит во мне.

Да не гордится Ливия песками!
Пусть в ней кишат хелидры, кенкры, тмы
И амфисбен и якулей с ужами;

Но змей таких, столь гибельной чумы
Мы в ней, мы там, в отчизне Эфиопов,
При Чермном море, не узрели б мы.

В средине рва, между свирепых скопов,
В испуге рыскал рой теней нагих,
Ища норы, ища гелиотропов.

Опутаны змеями руки их;
Впиваясь в тыл и пастью пламенея,
Клубятся гады на груди у них.

И вот, пред нами, в одного злодея
Метнулся змей и уязвил его
В том месте, где с плечом слилася шея.

Не пишется так скоро И иль О,
Как вспыхнул он, и так горел жестоко,
Что пеплом весь рассыпался на дно.

И по земле развеянный далеко,
Собрался пепел сам собой и вновь
Свой прежний вид приял в мгновенье ока.

Так, по словам великих мудрецов,
Кончается и вновь из пепелища
Родится Феникс, живший пять веков.

Не злак полей, ему цвет нарда пища;
А слезы мирры и аммом ему
Дают костер последнего жилища.

И как больной, бог знает, почему,
Вдруг падает, иль бесом сокрушенный,
Иль омраком, в очах разлившим тьму;

Потом встает, бросает взор, смущенный
Злой немощью, от коей так страдал,
И переводит вздох в груди стесненной, —

Так грешник сей в смятений восстал.
О Господи! как строго Твой правдивый,
Предвечный суд злодея покарал!

Мой вождь спросил: «Кто был он, нечестивый?»
И дух: «Недавно, волею судеб,
В сей лютый зев я пал с тосканской нивы.

Как зверь я был между людьми свиреп;
А Ванни Фуччи, мул и скот! Пистойя
Была меж вас достойный мой вертеп».

И я: «О вождь! пусть он, пред нами стоя,
Поведает, за что он пал сюда,
Жив на земли средь крови и разбоя?»

Услышав то, не скрылся он тогда;
Но взор пытливый на меня уставил
И покраснел от горького стыда.

«О том грущу, — он речь ко мне направил, —
Что в этом сраме ты меня узрел,
А не о том, что я твой мир оставил.

Так ведай же, о чем ты знать хотел;
Я здесь за то, что с алтаря святого
Прекрасную похитить утварь смел.

И обвинил коварно в том другого.
А чтоб не в радость был тебе мой стыд,
Когда придешь из мрачных стран ты снова,

То эта весть пусть слух твой изумит:
Сперва Пистойя Черных всех разгонит,
Потом гражда́н твой город обновит.

Из Вальдимагры, что в туманах тонет,
Поднимет Марс грозы кровавый пар
И на поле Пичено вновь застонет

Бурь яростных неистовый разгар,
И весь туман с полей рассеет вскоре
И Белым страшный нанесет удар.

Так говорю, чтоб ты изведал горе!»

« Часть 1 «Ад». Песнь 23

Часть 1 «Ад». Песнь 25 »