Песнь XIX

О Симон волхв, о род злосчастых братий!
Господень дар, с единым лишь добром
Вступающий в святой союз, как тати²,

Вы осквернили златом и сребром!
Для вас должна греметь труба отныне,
Для вас, навек пожра́нных третьим рвом!

Уж мы пришли к ближайшей к нам пучине,
Взобравшись там на горные хребты,
Где, как отвес, падут они к средине.

О высший разум! как всесилен ты
На небе, на земле и в злобном мире!
Твой строгий суд — пучина правоты!

Я зрел, на дне и по бокам, в порфире³
Багрово-синем, бездну круглых ям,
Все равной меры, не тесней, не шире

Купелей, ими ж славен дивный храм
Сан Джиованни, где для грешных братий
Крестильницы пробиты по стена́м.

Одну из них, спасая жизнь дитяти,
Еще недавно сам я раздробил:
О пусть же каждый верит сей печати!

Из каждой ямы грешник возносил
До икр стопы и голени, скрывая
Все остальное в глубине могил.

Подошвы ног, под пламенем пылая,
Так яростно рвались у мертвецов,
Что не сдержала б их и вервь льняная.

И как струится пламя у краев
Горючих тел, упитанных в елее,⁴ —
Так огнь от пят стремился до перстов.

И я: «О вождь, кто это всех сильнее
Терзается? за что он осужден?
Почто над ним пылает огнь краснее?» —

«Когда желаешь, — отвечал мне он, —
Я понесу тебя к нему по склонам;
Сам скажет, кто он и за что казнен?»

А я: «Твое желанье мне законом;
Мой господин, ты видишь мысль во мне,
И я с тобой готов ко всем препонам».

Тогда пришли к четвертой мы стене
И очутились, влево в ров сбежавши,
На продырявленном и узком дне.

И добрый вождь, меня до бедр поднявши,
Дотоле шел, пока достиг дыры,
Где скрыт злодей, так ноги потрясавший.

«Злосчастный дух, ты, скрывший лик внутри!
Кто б ни был ты, уткнутый здесь как плаха, —
Так начал я, — коль можешь, говори».

Имел я вид духовника-монаха,
К которому засыпанный злодей,
Чтоб жизнь продлить, взывает из-под праха.

Но дух кричал: «Ага! уж в яме сей,
Уж в яме сей стоишь ты, Бонифаций?
Так я обманут хартией моей?

Ты ль пресыще́н на лоне благодати
Стяжаньем благ, для коих смел нанесть
Жене прекрасной срам своих объятий?»

Как человек, чей ум не мог прочесть
Слов сказанных, немеет без ответа, —
Так я не мог ни слова произнесть.

Тогда поэт: «Скажи ему на это,
Что ты не тот, не тот, кого он ждал».
И я сказал ему слова поэта.

Тогда ногами дух затрепетал
И рек, вздыхая, в горести жестокой:
«Скажи, чего ж ты от меня желал?

Но если ты спустился в ров глубокий,
Горя желаньем обо мне узнать,
Так знай: венча́н тиарой⁵ я высокой.

И впрямь была медведица мне мать:
Для медвежат в мешок сгребал я злато,
А здесь и сам попал в мешок как тать.

В провал скалы уже не мало взято
Пап-симонистов, бывших до меня:
Все подо мной исчезли без возврата.

И я за ними свергнусь в пыл огня,
Лишь при́дет тот, за коего ты принят,
Когда вопрос поспешный сделал я.

Однако ж он скорей, чем я, покинет
Провал, где я главою водружен:
За ним придет (и нас собой задвинет)

От запада, поправший весь закон,
Верховный жрец. Всем миром проклинаем,
Сей пастырь будет новый Иасон

(У Маккавеев мы о нем читаем),
И как того сирийский царь ласкал,
Так королем французским он ласкаем».

Быть может, слишком много я сказал,
Ему ответив с укоризной злою:
«Скажи ж ты мне: каких сокровищ ждал

Господь, когда вручил Своей рукою
Ключи Петру? поверь мне, ничего
Он не желал, как лишь: иди за Мною.

А Петр и ты, что вместо одного
С душей коварной избрали Матфея,
Сребра ли, злата ль ждали от него?

Так стой же здесь и, вечно пламенея,
Блюди мешок с бесчестной мздой своей,
Для коей шел на Карла, не робея.

И если б я не уважал ключей,
Которыми, приняв свой сан высокий,
Ты в светлой жизни управлял, злодей, —

Я б жесточей привел тебе упреки:
Ваш алчный дух всем в мире омерзел,
Топча добро и вознося пороки.

Вас, пастырей, Апостол разумел,
Когда средь вод сидящую с царями
Великую блудницу он узрел.

Она с седьмью родилася главами,
И, муж её пока любил добро,
Имела силу с десятью рогами.

Вам стали Богом злато и сребро;
Неверных лучше ль вы? по крайней мере
Их бог один, у вас их ныне сто!

А тем, что первому отцу ты дал,
О Константин! не обращеньем к вере,
Как много зла родил ты в сем примере!

Пока ему я это напевал,
Не знаю, гневом, совестью ль терзался,
Ногами сильно грешник потрясал.

Зато мой вождь, казалось, утешался:
С такой улыбкой слушал он слова,
В которых гнев правдивый выражался.

Тут, сжав меня в объятьях, мой глава
Стал восходить опять путем покатым,
По коему спустился он сперва.

Без устали, со мной, к груди прижатым,
Он шел, пока на мост меня не взнес,
Которым связан ров четвертый с пятым.

Здесь тихо, тихо на крутой утес
Спустил свое он бремя у стремнины,
Где был бы путь не легок и для коз.

Там мне открылось дно другой долины.

« Часть 1 «Ад». Песнь 18

Часть 1 «Ад». Песнь 20 »